Вопрос, который неизбежно встает перед исследователем, обратившимся в начале XXI в. к герценовскому идейному наследию, будет звучать приблизительно так: чем может быть интересен анализ творчества Герцена современному читателю? В самом деле, по Герцену написаны десятки монографий, опубликованы сотни, если не тысячи, статей. Ни один мало-мальски значимый момент интеллектуальной биографии русского мыслителя не ускользнул от внимания исследователей, персонализированы все без изъятия оценки творчества Герцена, как "диссидентские", так и общепринятые, хрестоматийные. Наконец, определено, по-видимому, навсегда, место Герцена в освободительном движении России - как родоначальника народничества, как зачинателя революционной пропаганды в России.
И все же, даже учитывая все проделанное герценоведами, проблема Герцена как политического мыслителя, на взгляд автора данной статьи, существует. Она порождена не лакунами в исследовании герценовского творчества, а расширением нашего фи-лософско-политического кругозора в связи с кризисом, особенно острым в России, пролетарски-якобинского, ленинского направления в социализме. Сегодня, когда марксизм-ленинизм предстал перед нами тем, чем он был в действительности - антибуржуазной идеологией буржуазного по своему историческому содержанию переворота, мы должны заново и по-новому осмыслить отношение Ленина к его предшественникам, прежде всего, к Герцену и Чернышевскому.
Разумеется, их творчество являлось началом проработки тех социальных проблем, с которыми столкнулось в начале XX в. рабочее движение России, осознавшее свои цели и задачи. В этом смысле они - предшественники русской социал-демократии. Но может ли оценка предшественников марксизма в России ограничиваться уяснением степени приближения их к марксизму? Быть может, их значение определяется положением, занимаемым ими по отношению к идеям, которые они продолжают, а также к доктринам, против которых они были направлены? Насколько правомерно в начале XXI в. оценивать "надклассовый" социализм Герцена как только "прекраснодушную фразу", "доброе мечтание" буржуазного революционера, как "разновидность буржуазного и мелкобуржуазного социализма"? Не таит ли в себе "точка зрения классовой борьбы пролетариата" опасность якобинского перерождения политического действия? Наконец, если научный социализм по своей форме является продолжением идеологии Просвещения, о чем писал Ф. Энгельс, то возникает вопрос: какие просвещенческие ценности и принципы должны содержаться в этом социализме, чтобы он имел право претендовать на продолжение?
Все эти вопросы, к сожалению, фактически не ставились нашими герценоведами. Но ответы не рождаются, если не заданы вопросы. Поставив подобного рода вопросы, мы неизбежно приходим к критической оценке ленинской статьи "Памяти Герцена" и к иному прочтению наследия великого русского мыслителя.
Главная проблема политической философии Герцена, источник его духовной драмы - это отсутствие в Европе в середине XIX в. общественных сил, которые были бы способны воплотить в своей практической деятельности не узко групповые интересы, а широкие, общественные, совпадающие в итоге, по его мнению, с движением к социализму. В 40-60-х гг. XIX в. он не находит таких сил в Европе. И хотя симпатии Герцена на стороне угнетенных пролетариев, он, в отличие от Маркса и Энгельса, не верит в способность пролетариата (как, впрочем, и других классов) создать общество свободы без неравенства и эксплуатации. Отсюда и "открытие" русской крестьянской общины, с которой он, начиная с 50-х гг., связывает свои надежды на социалистическое обновление. В письмах "К старому товарищу" (1869) Герцен приветствует деятельность I Интернационала. Развитие рабочего движения свидетельствует, по его мнению, против тех, кто "идет по старой колее пророков и прорицателей, иерархов, фанатиков и цеховых революционеров" (20, 582)f, ожидающих конечного кризиса. Интернационал для него как раз и является свидетельством повзросления рабочего движения.
Мировоззрение Герцена, и в особенности его политическую философию, нельзя понять, если судить о них, как это сделал Ленин в статье "Памяти Герцена" с точки зрения большего или меньшего приближения к марксизму. Герцен и Маркс являли собой принципиально разные тенденции политической философии и социализма. Первый положил начало воззрению либерального социализма, второй - пролетарского (а в случае с Лениным - пролетарски-якобинского) социализма. Соответственно ленинские оценки вроде: "вплотную подошел к диалектическому материализму", "и остановился перед историческим материализмом", "обратил свои взоры к Интернационалу", "поднял знамя революции" и т.п. - не выражают характера философско-поли-тических взглядов Герцена. Они - из другого видения мира, из другой философии истории, нежели герценовская.
Специфика Герцена как политического мыслителя заключается - вопреки мнению Ленина - отнюдь не в приближении к позиции пролетариата, хотя, повторим, его симпатии целиком были на стороне последнего. Особенность политической философии Герцена состоит в другом - в отрицании буржуазного либерализма с точки зрения принципов и логики Просвещения. Главная мысль герценовского воззрения, связывавшая его с философией Просвещения, заключалась в том, что социализм трактовался им как постепенное претворение в жизнь идеи свободы и справедливости. Этот нравственный идеал должен быть воплощен в экономических и политических институтах, способных сделать универсальными ценности, которые узурпировала буржуазия, извратив их в собственных корыстных интересах.

***
Непосредственный свидетель июньских, 1848 г., событий в Париже, когда буржуазия потопила в крови восстание пролетариата, Герцен первый из русских мыслителей поставил вопрос о социализме как сознательном действии народных масс. И это в эпоху поражения революции 1848-1849 гг. в странах Европы и политической спячки крестьянства в России. После революции 1848-1849 гг. Герцен рвет с буржуазной версией либерализма, показывает его нравственно-политическую несостоятельность.
В Европу русский демократ, социалист и революционер приехал в 1847 г. Он и остался таковым после 1848-1849 гг. Но уроки революции не прошли даром для него. Как мыслитель-социалист, он столкнулся лицом к лицу с проблемами, которые можно было решить лишь путем переосмысления и критики всей концепции Просвещения.
Ход событий показал ему, что пути и узы, наложенные, как казалось, невежеством и сопротивлением власти, на деле представляли собои\условия развития нового буржуазного общества, развития, по необходимости антагонистического, чреватого катастрофой. Но подойдя вплотную к пониманию причин социальных противоречий капитализма, Герцен не смог найти ответ на вопрос, мучивший до него Р. Оуэна, что нужно сделать, чтобы прогресс оборачивался только прогрессом, т.е. нес равные для всех благоденствие, свободу, безопасность, образование и интеллектуальное развитие. Стратегия освободительного действия должна предполагать, уверен Герцен, способность масс людей быть субъектами разумного волеизъявления - то как раз, что он не смог обнаружить в европейском обществе середины XIX в., после поражения революции.
События 1848-1849 гг. означали выход рабочего класса, социализма на европейскую политическую арену. В ходе революции, в особенности во Франции, где столкнулись лицом к лицу буржуазия и пролетариат, имущие либеральные слои сказали окончательное гуманистически-демократическому разрешению социальных проблем. Июньская бойня в Париже показала всем, что проблема труда и пролетариата, которая, как казалось Герцену и другим демократам, должна была доминировать над остальными, на самом деле не волнует либеральную буржуазию. Перед лицом раскола общества на имущих и неимущих все существовавшие либеральные ценности, институты и системы права продемонстрировали свою историческую несостоятельность, несовместимость с элементарными условиями человеческого общежития. Когда пролетарий, этот "несчастный обделенный брат", пишет Герцен, "о котором столько говорили, которого так жалели, спросил, наконец, где же его доля во всех благах, в чем его свобода, его равенство, его братство", либералы "удивились дерзости и неблагодарности работника, взяли приступом улицы Парижа, покрыли их трупами и спрятались от брата за штыками осадного положения, спасая цивилизацию и порядок" (6, 53).
То, что считалось новым измерением человека, общества, цивилизации: свобода, гражданственность, благо народа, отношение человека к другим людям и к государству и т.п. - в условиях расколотого на классы общества обернулось прикрытием узких корыстных интересов имущих сословий. Это все более отчетливо стал осознавать, констатирует Герцен, "пролетарий, рабочий, которому досталась вся горечь этой формы жизни и которого миновали все ее плоды" (6, 55) и "подавленность" которого была условием этой цивилизации.
Революция нанесла удар по одной из главных посылок старого просветительского мировоззрения, будто существует своего рода избирательное сродство современного Герцену европейского развития с ценностями свободы, демократии, общественной морали. "В разных частях Европы, - написал Герцен, - люди могут быть посвободнее, поравнее, нигде не могут они быть свободны и равны - пока существует эта гражданская форма, пока существует эта цивилизация" (6, 54).
Как человек, прошедший школу гегелевской философии, Герцен не может просто принять чью-то сторону в развернувшейся борьбе, скажем, сторону пролетариата, чьим бедствиям он сочувствует. То должное, с позиции которого политический мыслитель имеет право судить о событиях, происходящих в обществе, оценивать их, не совпадает для Герцена с интересами и точкой зрения определенного класса. Буржуазная цивилизация представляется ему изжитой формой общественного развития. Что же касается пролетариата, то он не верит в его исторические потенции. Отсюда сохраняющаяся, несмотря на все исторические перипетии, точка зрения разума в общественном развитии.
Конечно, Герцен понимает, что революция поставила вопрос о разуме в истории на новую почву: враждебные классы не в силах объясниться - "у них разные логики, два разума". Но и в этой ситуации он не хочет отказываться от позиции разума, его развитие, верит в его конечное торжество. "...Законы исторического прогресса, - надеется он, - не противоположны законам логики, но они не совпадают в своих путях с путями мысли, так как ничто в природе не совпадает с отвлеченными нормами, которые строит чистый разум" (6, 67).
Как мы видим, Герцен не отказывается от основной посылки просветительской философии - приоритета разума в общественном развитии. Но разум в его понимании -в этом его отличие от просветителей XVIII в. - совпадает уже с "народной мыслью", коренным образом отличной от разума власть имущих.
Констатируя факт умственной и политической незрелости народных масс, Герцен, тем не менее, ставит вопрос о необходимости "угадать народную мысль", которая, как он понимает, движется иными темпами, путями, чем пути отвлеченной мысли. Не "втеснять свои мысли, свои желания среде, нас окружающей", а исследовать "самобытную физиологию рода человеческого", "понять ее пути, ее законы" - вот, по Герцену, задача общественной науки, достойной этого звания. Но даже и тогда успех не гарантирован - пути движения масс противоречивы. Вдобавок у них мысль "не остается, по-нашему, теорией, она у них тотчас переходит в действие". "Оттого они часто обгоняют самых смелых мыслителей, увлекают их поневоле, покидают средь дороги тех, которым поклонялись вчера, и отстают от других вопреки очевидности" (6, 68).
Герцен понимает, что без альтернативы буржуазному пониманию свободе и равенству в европейском обществе XIX в. нет места. И он мучительно ищет силы, способные бороться за либеральные ценности в "подлинном" (не буржуазном) смысле этого понятия. Здесь находятся истоки герценовского духовного кризиса. Как сторонник "всеобщих", обнимающих все слои общества, свободы и равенства, он не приемлет буржуазного истолкования либеральных ценностей. Но в буржуазном европейском обществе середины XIX в. он не видит реальных возможностей обновления. Мелкий собственник, "ограниченный своим клочком земли", остановится, по его мнению, на полдороге; пролетарий, конечно, не будет умирать с голоду, но удовлетворится "своей коморкой в работничьих домах". Такова, по Герцену, "перспектива мирного социального переворота". Что же касается насильственного варианта решения конфликта, вполне возможного и вероятного, то он обернется, уверен Герцен, разрушительным катаклизмом, социальной катастрофой, способной отбросить общество назад.
В этом пункте отчетливо намечается водораздел между Герценом и основоположниками марксизма. И Герцен, и они отталкиваются от теоретического наследия классического Просвещения, развивают, опровергают, переформулируют политические, экономические, культурные "заявки", которые сделал либерализм. Но оппонируя либерализму, критикуя его, они идут принципиально разными путями2.
Герцен сохраняет приоритет всех основных понятий просветительской философии -требование свободы, суверенитета индивида, самоценности личности и т.п., хотя и отчетливо понимает их несовместимость с буржуазным обществом. Они для него - нравственные постулаты, выражающие не сущее, а должное. С точки зрения этого нравственного постулата он оценивает происходящее в действительности. Отсюда его специфическая трактовка исторического развития, настаивание на субстанциональном характере человеческого участия в мире, отрицание надежд на "естественный ход дел", способный якобы сам по себе вывести общество на магистральный путь. В океане истории, настаивает Герцен, человек "разом лодка, волна и кормчий", более того, он способен стать "рулевым" - "человеческое участие велико". Это - своего рода творчество, "мы вправе наведением делать посылки от прошедшего к будущему" (11, 246, 247, 248).
Герцен не отрицает объективности истории - это доказывает его работа "С того берега" - он только выступает против истолкования исторического развития как наперед заданного, не зависимого от воли и желания людей. "Пути истории вовсе не неизменны, - пишет он в письмах "К старому товарищу". - Напротив, они-то и изменяются с обстоятельствами, с пониманьем, с личной энергией. Личность создается средой и событиями, но и события осуществляются личностями и носят на себе их печать - тут взаимодействие" (20, 588).
Соответственно, общественная наука ("философия истории") перестает быть у него исследованием, сосредоточенным только на выявлении постоянно действующих факторов и законов. Его внимание сосредоточено на тех элементах исторического процесса, которые зависят от воздействия тех или иных сил, на культурных смыслах и значениях, господствующих в обществе (ими во многом определяется практическая деятельность людей), на обстоятельствах народной жизни, которые определяют массовое сознание, и т.д. и т.п. Это еще не политическая философия в собственном смысле этого слова, но философия истории, формулирующая основные пункты именно политического мировоззрения.
Отсюда принципиально различная трактовка генезиса социализма у Герцена, с одной стороны, и Маркса и Энгельса - с другой. Согласно Герцену, социализм возникает как проявление Человеческой воли, детерминированной разумом и моралью. Первостепенную роль здесь играют умственное и нравственное развитие народа. Пока большинство остается непросвещенным, пока оно поглощено своими узкими частными интересами, до тех пор самостоятельное участие масс в политической жизни невозможно - "забота об одних материальных нуждах подавляет способности" (6, 56). Для "психического развития", уверен Герцен, человеку нужен досуг, довольство, но их-то при "современно гражданской форме" достигнуть нельзя.
В этом пункте Герцен останавливается. Он не знает, каким образом можно обеспечить массам доступ в мир мысли и культуры. В такую меру, как перераспределение общественного богатства, он не верит: человек из низов, поселянин или рабочий, не в состоянии сделаться с помощью этой меры политическим человеком. Не верит Герцен после 1848 г. и в демократию. Она для него - всего лишь "полуосвобождение". В ней политические решения принимает не народ, а образованное меньшинство, хотя и от имени народа. В 50-х гг. реализм приводит Герцена к идейному кризису. Выход из тупика он найдет позже, двадцать лет спустя, когда деятельность Интернационала покажет ему, какую огромную роль в расширении сферы свободы играют политическое сознание и организованность "работников", показавшие реальную возможность постепенного преобразования буржуазного общества.
Точка зрения Маркса и Энгельса на социализм коренным образом отличалась от герценовской. Для них необходимость социализма задана противоречиями развития капитализма. Капитализм, производство само порождает силу для собственного отрицания. Гибель буржуазии и торжество пролетариата одинаково неизбежны. Вопрос заключается лишь в том, чтобы рабочий класс осознал эту неизбежность и обрел волю двигаться в нужном направлении. Как особая проблема, связанная с миром культуры, умственным и нравственным кругозором общества, проблема формирования социалистической воли пролетариата не стояла перед Марксом и Энгельсом. Сфера свободы их концепции истории низводилась до уровня следствия, а не равноценной с экономическими условиями причины общественного развития . Ее решение перенесено на завтрашний день социальных перемен - в коммунистическое общество, в котором человек освободится от рабства по отношению к материальным силам. Что же касается "переходного периода", то здесь господствует исключительно политическая целесообразность - интересы классовой борьбы пролетариата. "Наша нравственность, - говорил Ленин, - подчинена вполне интересам классовой борьбы пролетариата. Наша нравственность выводится из интересов классовой борьбы пролетариата".
Для Маркса и Энгельса противоречие производительных сил, общественных по своему характеру, капиталистической форме присвоения могло быть разрешено одним-единственным способом - свержением власти буржуазии с помощью пролетарской революции. Правильное в принципе, вытекавшее из теории исторического материализма, как ее понимали тогда Маркс и Энгельс, это видение социализма страдало недостатком историчности: основоположники пролетарского социализма, и в особенности их последователи, не приняли во внимание специфики формирования массового сознания. Им казалось, что сами условия существования пролетариата неизбежно порождают социалистическое сознание в среде рабочего класса. Много позже, в начале XX в., Ленин поймет, что дело обстоит не так, что без внесения идей пролетарского социализма в рабочее движение последнее развивается по реформистскому пути (Ленин как пролетарский якобинец определял его как буржуазный). Это "внесение" предполагает наличие иных факторов, чем те, которые предусматривались теорией "научного социализма", - прежде всего, специфические социокультурные сдвиги в народных массах. Герцен был совершенно прав, когда подчеркивал, что "старый порядок вещей крепче признанием его, чем материальной силой, его поддерживающей" (20, 579). Либо совершается идейный и моральный сдвиг в обществе, либо социализм невозможен.
Абстрактному универсализму Просвещения Маркс и Энгельс противопоставляют пролетарски-коммунистический проект, тоже универсалистский по своему характеру. Мир представлялся Марксу и Энгельсу в 40-60-х гг. XIX в. единым буржуазным гражданским обществом, одной-единственной "экономической общественной формацией". Мир будущего - тоже единое отрицание этой формации, одна-единственная эпоха социальной революции, итогом которой является человечество в коммунизме. Формула 1845 г., которой они следовали в это время, гласила: коммунизм возможен только как действие "господствующих народов", произведенное "сразу".
Подчеркнем, что это видение истории и социализма, европоцентристское по своему существу, сложилось у Маркса и Энгельса в 40-60-х гг. XIX в., и они придерживались его вплоть до конца 70-х гг.
Итак, для либерального социалиста, каким был Герцен, проблемы культуры и морали имеют первостепенное значение для победы нового общества. Социализм, общество свободных и равных, согласно его политической философии, не может ограничиться изменением материальных условий жизни людей. Освобождение должно быть и материальным, и духовным, иначе его не будет вовсе - буржуазный мир останется непреодоленным и сумеет воскреснуть вновь в той или иной форме. Вот почему он ставит во главу угла истолкования социального прогресса проблему свободы. Свобода, по Герцену, не только цель, но также и средство. Свободы нельзя добиться путем грубой силы, даже если насильственный переворот делается во имя высоких идеалов. Пока не воспитаны свободные убеждения большинства, реформа социальных отношений на принципах справедливости не дает ожидаемых результатов, растворится в бесплодных усилиях. В этом контексте становится понятным, почему Герцен последовательно отвергает якобинскую традицию в социализме: революционная катастрофа - и это показал ему 1848 г. - не в состоянии открыть дорогу новому обществу свободных и равных.
Для пролетарских социалистов Маркса и Энгельса, как отмечалось выше, определяющей, ключевой являлась экономическая проблема. Экономическое освобождение сначала рабочего класса, а потом и остальных слоев народа, является предпосылкой создания свободной личности и свободного общества. Их концепция "научного социализма" носит подчеркнуто детерминистический характер, включая и такую область, как действия пролетариата. Люди, согласно этой концепции, конечно, не марионетки истории, но их устремления в конечном счете определяются экономической необходимостью, которая прокладывает себе дорогу независимо от их воли, сознания и намерений.
Разумеется, Маркс со свойственной ему гениальностью не мог ограничиться лишь одним экономическим фактором функционирования общества. "Восемнадцатое брюмера Луи-Бонапарта" - наглядное доказательство тому. Но проблема заключалась в том, что формализованной в его теории оказалась лишь одна сторона его философско-исторического миросозерцания - экономические изменения. Неслучайно в 90-х гг. XIX в. Энгельс вопреки первоначальному смыслу доктрины "научного социализма" вынужден был открещиваться от чисто экономического, фаталистического истолкования их учения.
Наконец, пожалуй, главное обстоятельство в отношениях между Герценом, с одной стороны, и Марксом и Энгельсом - с другой. Это - герценовская концепция русского крестьянского социализма. После революции 1848-1849 гг. Герцен связывает свои надежды с Россией, разумеется, не самодержавной и деспотической властью Николая I, а с русской крестьянской общиной. Русская община, как он считал, представляет собой тот тип развития, на который Европа оказалась неспособной. "Мы являемся со своей общиной, - утверждал Герцен, - в эпоху, когда противообщинная цивилизация гибнет вследствие полной невозможности отделаться, в силу своих начал, от противоречия между личным правом и правом общественным" (7, 255).
Переход Герцена на позиции "русского социализма" был крайне болезненно воспринят Марксом и Энгельсом. В нем они увидели не просто покушение на идею пролетарской социалистической революции в Европе. Концепция Герцена в их глазах была не менее, как попыткой оправдать политику реакционного русского царизма! Если взять политические эпитеты, которыми награждали Маркс и Энгельс Герцена, то русский мыслитель для них - это "панславист", "социалист в лучшем случае на словах", а его "русский социализм" - попытка представить Россию "избранным народом в социальном отношении", стремление оправдать миссию России "омолодить и возродить, в случае необходимости даже силой оружия прогнивший, отживший свой век Запад"5. Односторонность и даже предвзятость этой критики бьет в глаза. Не забудем, однако, что для Маркса и Энгельса возможен был только один, пролетарский социализм, и никакой другой. Герценовский общинный социализм выступал для них исключительно в одном-единственном ракурсе - как ложная и реакционная доктрина мелкобуржуазного социализма.
Несомненно, различие типов личности и, соответственно, типов мышления сыграло свою роль во взаимном непонимании. Но противоречие между Герценом и Марксом, думается, имело более глубокие корни. Основная причина взаимного неприятия заключалась, думается, в европоцентристской точке зрения Маркса на социализм и перспективы мирового развития. На пути европейской социальной революции, убеждены в это время Маркс и Энгельс, стоит Российская империя, Россия - жандарм Европы. Она должна быть в интересах революции любыми средствами уничтожена. "Империи московитов не существовать". Ее необходимо низвергнуть, разрушить, какие бы силы это ни сделали.
Надо ли удивляться, что такое видение прогрессивного исторического развития Европы не допускало никакого оправдания России и вообще всего русского.
Позже, в 70-е гг. XIX в., Маркс и Энгельс (в особенности Маркс) изменяют свое видение роли России и даже русской общины. Новый взгляд на мир и его эволюцию будет базироваться на признании разноосновности развития человечества, многообразии путей построения современной цивилизации. Тогда Маркс напишет о надвигающейся "российской Коммуне" и будет советовать русским революционерам-народникам не бояться слова "архаический". Но все это будет в конце, когда Герцена уже не стало.
Кто оказался прав в конечном счете, Герцен или основоположники марксизма? Ответить на этот вопрос не так-то просто. Можно, конечно, сказать, что историческая правота Герцена заключалась в первую очередь в доказательстве несовместимости социализма с любыми формами якобинского действия. У якобинцев, понимал Герцен, не цель определяет методы а, наоборот, методы определяют результат. Истинность этого положения в полной мере продемонстрировали Октябрьская революция и большевики . Но правота политического мыслителя неотделима от судеб его учения. Герцен как родоначальник "русского социализма" проторил дорогу в России не социализму, а идеологии крестьянской демократии - народничеству. Что касается идеологии социализма, то в русском социалистическом движении победила пролетарски-якобинская тенденция, выродившаяся в 30-40-е гг. XX в. в тоталитаризм. Социализм в России, вопреки Герцену, стал пониматься как диктат меньшинства, как централизованное и коллективистское общество. Уважение к разуму, признание права личности на независимость, свободное волеизъявление, т.е. те ценности, которые отстаивал либеральный социалист Герцен, были отвергнуты и заменены командно-административными методами управления обществом. Непризнание самостоятельности народа, насильственная нивелировка людей, нетерпимость к свободе мнений стали нормой повседневной жизни в условиях "реального социализма". Сбылись худшие опасения Герцена: народ был превращен в "мясо освобождения". В этом смысле либеральный социализм Герцена потерпел полное поражение и был забыт.
Впрочем, и о правоте Маркса и Энгельса можно говорить только cum grand salis. Они были правы в теоретическом отношении, когда доказывали историческую и экономическую обусловленность социализма противоречиями капиталистического общества, необходимость материального и политического возвышения рабочего класса, с тем чтобы он превратился в субъект нового общества. Но пролетарская революция так и не стала прологом социализма ни при жизни классиков марксизма, ни позже, в XX в. С одной стороны, колоссальное развитие производства в капиталистических странах Европы и Северной Америки ликвидировало шаг за шагом нравственную и материальную нищету трудящихся классов. Многое из того, что связывалось основоположниками марксизма с победой социалистической революции, было осуществлено в ходе развития капитализма и повседневной борьбы пролетариата (мы уже не говорим о том, что научно-техническая революция поставила под вопрос существование самого рабочего класса, по крайней мере, в прежнем смысле этого слова).
С другой стороны, революционность рабочего класса оказалась существенно иной, чем предполагали во второй половине XIX в. Маркс и Энгельс. Рабочее движение, взяв на вооружение принцип классовой борьбы, предпочло революционной катастрофе, открывающей якобы путь к социализму, постепенное преобразование условий капиталистического общества. Рабочее движение, порой сливавшееся с другими освободительными движениями, порой - через социализм - обособлявшееся от них, оказалось фактически составной частью процесса демократизации западного общества: оно продемонстрировало, что проблема свободы не может одинаковым образом стоять перед всеми классами, что реальная свобода для рабочего класса предполагает его экономическое, социальное и моральное возвышение.
Короче, история не подтвердила однозначно ни либеральный социализм Герцена, ни пролетарский, классовый - Маркса и Энгельса. Не забудем, однако, каждый из этих социализмов стал элементом общего прогресса общественной мысли и политического действия. Перефразируя мысль Герцена, скажем: социалистическое Евангелие не осуществилось - ни герценовское, ни марксово. К тому же оно соответствовало первичной постановке социального вопроса в Европе и России. Но даже в этой форме социализм имел огромное историческое значение: он проникал во все крупные события, воодушевлял, напутствовал, указывал. Парижскую Коммуну, немецкую социал-демократию конца XIX - начала XX в., итальянское Рисорджименто, русский большевизм нельзя понять, не учитывая того воздействия, которое оказал на них социализм и в народнической, и в марксистской его версиях. Но осуществиться социализму, как он замысливался Марксом и Энгельсом, было не суждено - новое в истории, еще раз повторим Герцена, является "переработанным, иным", составленным из воспоминаний и надежд, из существующего и водворяемого, из верований и знаний, из отживших римлян и неживших германцев, соединяемых одной церковью, чуждой обоим" (6, 78).
Но вернемся назад - к противоречиям герценовского политического миропонимания. Не желая отказываться от нравственных, культурных и иных ценностей либерализма, наработанных человечеством в ходе долгого исторического развития, Герцен сталкивается с неразрешимой в тех условиях (да, пожалуй, и в наше время) проблемой: образованное меньшинство и народные массы принадлежат к разным культурным мирам - "между ними века, больше, чем океаны, которые теперь переплывают так легко" (6, 68). Это "двойство" сложилось исторически и не подлежит моральной оценке.
"Виновато ли меньшинство, что все историческое развитие, вся цивилизация предшествующих веков была для него, что у него ум развит за счет крови и мозга других, что оно вследствие этого далеко ушло вперед от одичалого, неразвитого, задавленного тяжким трудом народа? Тут не вина, тут трагическая, роковая сторона истории..." (6, 81). С этим "двойством" (выражение Герцена) исторического развития он связывает проблему варварства народных масс, когда они поднимаются к революции. Народы, "ринутые в движение", с горечью признает Герцен, "неотразимо увлекают с собою или давят все, что попало на дороге, хотя бы оно было хорошо" (6, 81). Позже эту тему будет развивать Чернышевский, анализируя исторические перспективы российского общества, и точно так же, как Герцен, не найдет выхода из противоречия.
Самостоятельное развитие разума масс, согласно Герцену, упирается, прежде всего, в их материальную нужду ("Забота об одних материальных нуждах подавляет способности" - 6, 56), но не только в нее. "Будь пролетарий побогаче, он и не подумал бы о коммунизме. Мещане сыты, их собственность защищена, они и оставили свое попечение о свободе" (6, 97). Проблема, по Герцену, глубже, она заключается в том, что самобытность отдельных личностей стирается в общей безличной массе. "Истина принадлежит меньшинству", поэтому все "свободное, талантливое, сильное" должно, желает оно того или не желает, подняться над толпой ("выйти из толпы"), чтобы встать на уровень интеллектуального и исторического развития своей эпохи. "Могла ли толпа, в самом деле, в половине XVIII столетия желать свободы, Contract social (общественного договора. - И.П.), когда она теперь, через век после Руссо, через полвека после Конвента нема к ней, когда она теперь в тесной рамке самого пошлого гражданского быта здорова, как рыба в воде" (6, 96).
Очевидно, что мысль Герцена бьется в противоречиях логики просветительства. Как политический мыслитель, усвоивший уроки 1848 г., он понимает, что "народная мысль" является важнейшей составляющей исторического движения, более того, она определяет направление этого движения, его логику и этапы. Но есть еще один немаловажный фактор - логика развития общественно-политической мысли. Что делать образованному меньшинству - интеллектуальной элите, сказали бы мы сегодня - в условиях, когда народные массы безнадежно отстали в своем умственном развитии? Отстаивать свое миропонимание, свою мораль, свою культуру вопреки наличной действительности? Или пойти вслед за "записными революционерами" (Герцен имеет в виду революционеров и демократов 1848 г.) "освобождать человечество", завоевывать власть, устанавливать республиканский строй?
Герцен с горечью признает, что они, эти "привилегированные освободители человечества" "ближе к делу", понятнее для масс, наконец, "современнее", чем сторонники социальной республики, личной свободы человека, противники авторитета. "Массы желают социального правительства, которое бы управляло ими для них, а не против них, как теперешнее. Управляться самим им и в голову не приходит. Вот отчего освободители ближе к современным поворотам, нежели всякий свободный человек" (6, 124). И тем не менее социалист Герцен предпочитает оставаться верным идеалам свободы, социального равенства, независимости личности, идти своей дорогой, рискуя оставаться одиноким, непонятым, чем плыть по течению, "отдаваться среде", покоряться "демократической черни". После 1848 г. он не хочет больше бороться за "свободу мантаньяров", за "порядок законодательного собрания", за "египетское устройство работ коммунистов".
Отрицая буржуазную революционность - террор "во имя успеха свободы", борьбу за "формальную республику", смирение и покориться перед авторитетом власти и т.п., Герцен отвергает и все формы современной ему гражданственности, включая демократию и республику, которые, по его убеждению, не освобождают, а закабаляют человека, поскольку сохраняют буржуазный общественный порядок, "католическое устройство Европы". Республика Конвента, по Герцену, "пентархический абсолютизм". Вместо символа веры явились гражданские догматы. Собрание и правительство священнодействовало мистерию народного. Законодатель делался жрецом, прорицателем и возвещал добродушно и без иронии неизменные, непогрешимые приговоры во имя самодержавия народного. Народ, как разумеется, оставался по-прежнему "мирянином", управляемым, для него ничего не изменилось..." (6, 111).
Форма европейской гражданственности, республика, как ее понимали революционеры 1848 г., считает он, несовместимы со свободой, равенством и братством. Это показала революция. Каждый шаг вперед поэтому невозможен, доказывает Герцен, без разрушения этой гражданской формы, этой государственности. Демократия с ее всеобщим избирательным правом и главенством конституции тоже не способна изменить положения - "со своим - тупым большинством голосов и с ложью на знамени" она способна лишь поддерживать отжившее государственное устройство. "Европа догадалась, благодаря реакции, что представительная система - хитро придуманное средство перегонять в слова и в бесконечные споры общественные потребности и энергическую готовность действовать" (6, 74).
Герцен не отрицает, что республика, демократия представляют "более удобную форму для новых идей, нежели монархия" (6, 75), но он считает их, тем не менее, пали-ативными средствами, не решающими главную задачу - освобождения народа от духовного и материального рабства. Вот почему он относит демократию по преимуществу к настоящему. Она, по Г