ИДЕИ КОНСТИТУЦИОННОГО ГОСУДАРСТВЕННОГО УСТРОЙСТВА В СВЯЗИ С НОВОЙ ФРАНЦУЗСКОЙ КОНСТИТУЦИЕЙ
(из письма к другу, август 1791 г.)1

В моем одиночестве я больше занимаюсь теперь политическими предметами, чем делал бы это в связи с теми поводами, которые дает сему деловая жизнь2. Я более регулярно, чем прежде, читаю политические газеты; хотя в то же время не могу сказать, что они вызывают во мне большой интерес. Больше всего меня привлекают французские дела. При этом мне вспоминаются все те умные и наивные суждения, которые я в течение двух лет слышал об этом; и, в конце концов, обычно я возвращаюсь к Вам, дорогой ..., и к тому живому участию, с которым Вы относились к этим предметам. Мое собственное мнение, когда я, чтобы отчитаться перед сами собой, заставляют себя его высказать, вообще не совпадает с каким-либо другим; оно может даже показаться парадоксальным. Но Вы знакомы с моими парадоксами и, вряд ли не усмотрите в этом последнем связи с прежними.
Что я чаще всего и - я не могу этого отрицать - с наибольшим интересом выслушивал о Национальном собрании и его законодательстве, было порицанием, но, к сожалению, порицанием, от которого всегда можно было довольно легко отделаться. Указывалось то на недостаточное знание предмета, то на предубеждения, то на малодушный страх перед всем новым и непривычным и, кто знает, на какие еще легко преодолимые ошибки; и если даже какой-либо недостаток оказывался неподдающимся исправлению, все же оставался аргумент, что 1200 депутатов являются, хотя и мудрыми, но все же только людьми. С порицанием, как и вообще с оценкой отдельных постановлений, дело, следовательно, обстоит не так-то просто. Однако как мне кажется, есть один, совершенно ясный, лаконичный и признанный всеми факт, который, безусловно, полностью содержит в себе все данные для основательного изучения всего предприятия.
Конституционное Национальное собрание предприняло попытку соорудить совершенно новое государственное здание в соответствии с принципами чистого разума. Этот факт должен оценить каждый. Но не может удасться ни одна государственная конституция, которая (предположив, что она обладает неограниченной властью для воплощения своих проектов в жизнь) создает разумное государство по заранее намеченному плану как бы с самого начала; может удасться только такая конституция, которая возникает в результате борьбы более мощного случая с противостоящим ему разумом. Это положение кажется мне
_ _ _ _ _ _ _ _
2 В 1791 г. В. ф. Гумбольдт вышел в отставку и поселился в имении своей жены Каролины фон Дахероден в Бургернере недалеко от Мансфельда.

184

настолько очевидным, что я мог бы его не ограничивать только государственными конституциями, а распространить на любые практические мероприятия. Однако для такого, столь ревностного защитника разума, каким являетесь Вы, оно, пожалуй, не будет иметь такой очевидности. Поэтому я остановлюсь на нем подробнее.
Но прежде, чем перейти к обоснованию этого положения, следует сказать несколько слов с целью его более конкретного определения. Как Вы видите, я допускаю, что проект Национального собрания, касающийся законодательства, является проектом самого разума. Я не хочу также сказать, что принципы его системы являются спекулятивными, не рассчитанными на осуществление. Я могу даже предположить, что все законодатели самым наглядным образом имели перед собой действительное положение Франции и ее населения; и что принципы разума соответствуют этому положению настолько, насколько это вообще возможно без ущерба для самого идеала. Наконец, я не говорю о трудностях его осуществления. Как бы истинно и разумно это ни было - qu'il ne fant pas donner des lecons d'anatomie sur un corps vivant*. Поэтому только успех должен показать, станет ли это предприятие, несмотря ни на что, долговечным, и стоит ли предпочитать твердо установленное благо целого преходящим бедам отдельных индивидов. Я, следовательно, исхожу только из простых положений: 1) Национальное собрание намерено создать совершенно новую государственную конституцию; 2) оно хотело бы разработать ее во всех ее отдельных частях в соответствии с чистыми принципами разума, соответствующими своеобразному положению Франции. Я принимаю эту конституцию в качестве (для данного момента) полностью осуществимой, или, если хотите, в качестве уже действующей. Все же, говорю я, такая государственная конституция не может удасться.
Новая конституция должна основываться на предыдущей. На место системы, которая была рассчитана только на то, чтобы выкачивать из нации как можно больше средств для удовлетворения эгоистического честолюбия и расточительных страстей одного единственного человека, должна придти система, которая имеет своей единственной целью свободу, спокойствие и счастье каждого отдельного человека. Это значит, что два совершенно противоположных состояния должны следовать друг за другом. Но где же то звено, которое их соединит? Кто рискнет проявить достаточно изобретательства и умения, чтобы создать его? Даже если еще более детально изучить современное положение и в соответствии с этим еще более точно рассчитать то, что может за ним последовать, все же этого окажется недостаточно. Все наше знание - если мы говорим о предметах опыта - основывается на общих, несовершенных и наполовину истинных идеях; индивидуальное мы в состоянии постигать лишь в малой степени. Здесь же все зависит от индивидуальных сил, индивидуального действия, страдания и наслаждения.
Совершенно иначе обстоит дело, если действует случайность, а
_ _ _ _ _ _ _ _
* Нельзя давать уроки анатомии на живом теле.

185

разум лишь стремится направлять ее. Тогда следствие вытекает из всех индивидуальных качеств настоящего, - ибо эти, непознанные силы, определяются нами как случайность. Проекты, которые разум намеревается осуществить, получают, если его усилия имеют успех, форму и модификацию от самого предмета, на который направлены. Благодаря этому проекты приобретают действенность, приносят пользу. Иначе, даже если осуществляются, они остаются навеки неплодотворными. То, что должно утвердиться в человеке, должно проистекать из его внутренних побуждений, а не навязываться ему извне; а что такое государство, как не сумма человеческих, действующих и страждующих сил? Кроме того, любое действие требует такого же сильного противодействия, любое творчество — такого же активного восприятия. Настоящее уже должно быть ориентировано на будущее. Поэтому так мощно действует случайность. Настоящее как бы захватывает будущее. Там, где будущее остается ему чуждым, там все становится мертвым и застывшим. Так происходит там, где действует одно лишь намерение. Хотя разум обладает способностью преобразовывать имеющийся материал, он не располагает силой создавать новый. Эта сила покоится лишь в сущности вещей: именно они действуют; подлинно мудрый разум лишь побуждает их к деятельности, стремится управлять ими. Сам же он скромно остается в стороне. Государственные конституции нельзя навешивать на людей, как побеги на деревья, там, где предварительно не поработали время и природа. Это все равно, что опутывать волокном цветы: первое полуденное солнце опалит их.
Кроме того, все время возникает вопрос: является ли французская нация достаточно подготовленной, чтобы принять новую государственную конституцию? Никогда никакая нация не может быть достаточно зрелой для государственной конституции, систематически разработанной только по принципам разума. Разум требует единого и равномерного действия всех сил. Кроме степени совершенства каждого отдельного индивида, он рассчитывает еще на устойчивость объединения индивидов и на самое рациональное отношение каждого из них к остальным. Но если, с одной стороны, разум может удовлетвориться только наиболее многосторонним действием, то, с другой, судьбой человека становится односторонность. В каждый момент действует лишь одна единственная сила в одном-единственном виде своего выражения. Частое повторение переходит в привычку, и это одно единственное выражение одной-единственной силы становится теперь, в большей или меньшей степени, дольше или короче, характером человека. И как бы ни стремился человек к тому, чтобы модифицировать отдельную, действующую в данный момент силу посредством действия всех остальных, - он никогда этого не достигнет: то, что он отнимает от односторонности, он теряет в силе. Тот, кто распространяет свою силу на многие предметы, воздействует на них слабее. Поэтому сила и творчество всегда находятся в противоположном отношении. Умный человек не отдает предпочтения ни одной из сил; каждая является для него слишком привлекательной, чтобы полностью пожертвовать ею в поль-

186

зу других. Даже в высшем идеале человеческой природы, созданном пылкой фантазией, каждый момент настоящего, будучи прекрасным моментом, все же является лишь одним из многих. Венок в состоянии сплести лишь память, соединяющая прошлое с настоящим.
Как обстоит дело с отдельным человеком, так обстоит оно и с целыми нациями. В каждый данный момент они выбирают лишь один единственный путь. Отсюда их различия между собой; отсюда и различия в них самих в разные эпохи. Что же делает умный законодатель? Он изучает современное направление; затем, в зависимости от того, каким он его находит, содействует ему или же противодействует; благодаря этому настоящее приобретает иную модификацию, последняя снова подправляется и так далее. Так законодатель удовлетворяется тем, что приближает современность к совершенству как искомой цели. Но что возникает, если действительность хотят переделать сразу по плану чистого разума, в соответствии с идеалом, если терпеливо не преследуют какой-либо одной цели, а стремятся одновременно ко многим? Расслабленность и бездеятельность! Все, за что мы беремся с жаром и энтузиазмом, является проявлением чувства любви. Если же душу больше не наполняет какой-либо идеал, тогда возникает холодность там, где когда-то пылал огонь. Никогда не сможет энергично действовать тот, кто хочет сразу пользоваться всеми силами равномерно. Но вместе с энергией исчезает и всякая добродетель. Без нее человек становится машиной. Можно восхищаться тем, что он совершает, но презирать то, чем он является.
Давайте бросим взгляд на историю государственных конституций. Ни в одной из них мы не найдем достаточно высокую степень общего совершенства; но то или иное преимущество, которые должен был бы объединить в себе идеал государства, мы всегда встретим даже в самой плохой из них. Первоначально потребность в нем создала господство. Никогда люди не повиновались дольше, чем они нуждались в повелителе или могли обойтись без него. Такова история всех, даже самых процветающих древних государств. Крайняя опасность вынуждала нацию повиноваться повелителю. Проходила опасность, и нация стремилась освободиться от подчинения. Однако часто повелитель обосновывался слишком прочно, и борьба становилась безуспешной. Такое развитие событий полностью соответствует человеческой природе. Человек может действовать вне себя и преобразовываться внутренне. В первом случае речь идет только о силе и ее целесообразном направлении, во втором — о самодеятельности. Поэтому, если в последнем случае необходима свобода, то в первом — покорность, так как несколько сил никогда не действуют лучше, чем если бы они не направлялись единой волей. Это чувство заставляло людей подчиняться господству, как только они желали действовать; но когда эта цель достигалась, просыпалось более высокое чувство их внутреннего достоинства. Без этого соображения никогда нельзя было бы понять, почему один и тот же римлянин в самом городе предписывал Сенату законы, а в военном лагере смотрел сквозь пальцы на выходки центурионов. Из этого свойства древних государств вытекает, что, если под системами

187

понимать преднамеренную плановость, то они, собственно, вообще не имели никакой политической системы; и что, если бы мы хотели указать на философские или политические основы государственных учреждений, то в древних государствах мы могли бы выявить лишь исторические.
Такие конституции существовали вплоть до средневековья. В это время, так как везде господствовало глубочайшее варварство, должен был возникнуть, поскольку власть объединилась с этим варварством, самый грубый деспотизм — и свободе чуть было не пришел полный конец. Однако борьба страждущих господства между собой сохранила ее. Конечно, при таком насильственном положении вещей никто не мог быть свободен сам по себе, не будучи одновременно угнетателем свободы других: это была ленная система, в которой непосредственно сосуществовали грубое рабство и безудержная свобода, ибо вассал сопротивлялся власти сюзерена не меньше, чем бесчеловечно угнетал своих подданных. Ревность правителя к власти вассалов создала последним противовес в лице городов и народа; и, наконец, правителю удалось подчинить их себе. Вместо того, чтобы, как раньше, одно единственное сословие было Depot* свободы, теперь все стали рабами: все служили прихотям одного властителя.
Все же выиграла свобода. Так как народ сильнее был подчинен правителю, чем дворянству, то отдаление от последнего создавало больше свободного пространства. Теперь желания правителя могли осуществляться не в столь покорной форме, как раньше, непосредственно через физические усилия подданных, — из чего, прежде всего, возникало личное рабство. Необходимо было средство: деньги. Все усилия направлялись на то, чтобы добыть из нации как можно больше денег. Но возможность для этого основывалась на двух вещах. Нация должна иметь деньги, и нужно получать их от нее. Не теряя из виду последнюю цель, нужно было создать возможность для промышленного развития; чтобы лучше всего этого достигнуть, можно идти различными путями: отчасти, чтобы не вызвать возмущения в результате изъятия средств; отчасти, чтобы уменьшить издержки, которых требует сам подъем. На этом, собственно, основываются все наши теперешние политические системы. Чтобы достигнуть главной цели - получить от нации больше денег — необходимо увеличить (в качестве подчиненного средства) благосостояние нации, а неизбежное условие этого благосостояния — более высокая степень свободы нации; затем благодушные люди, преимущественно, писатели, перевернули дело: назвали благосостояние целью, а увеличение расходов - лишь необходимым для этого средством. Кое-где эта идея могла придти в голову и правителю; так, возник принцип, что правительство должно обеспечивать счастье и физическое и моральное благосостояние нации. Именно это - самый грубый и самый угнетающий деспотизм! Так как средства угнетения были столь сокрыты и запутаны, то люди полагали, что они свободны, будучи связанными в своих самых благородных силах.
_ _ _ _ _ _ _ _
* Хранилище (франц.).

188

Однако эта беда вновь принесла исцеление. Сокровище знаний, созданное на данном пути, распространившееся просвещение снова заставили людей вспомнить о своих правах, снова вызвали страсть к свободе. С другой стороны, управление стало настолько искусным, что требовало изворотливого ума и осторожности. Именно в той стране, где просвещение превратило нацию в самую ужасную для деспотизма, управлением более всего пренебрегали, и оно самым опасным образом разоблачило себя. Здесь, следовательно, и должна была прежде всего произойти революция; и нельзя было — при определенной неспособности людей найти средний путь, учитывая, в особенности, живой и вспыльчивый характер нации - ожидать какой-либо иной системы, кроме той, в которой достигалась наиболее возможная свобода: система разума, идеала государственной конституции. Человечество страдало от одной крайности, теперь оно должно было искать свое спасение в другой.
Будет ли иметь успех эта государственная конституция? По аналогии с историей: нет! Но она заново прояснит идеи, заново оживит любую деятельную добродетель, распространит свое благотворное влияние далеко за пределы Франции. Благодаря этому она обеспечит такое развитие человеческих событий, когда любое из них никогда не оказывает позитивного воздействия в том месте, где происходит, а на большом пространственном или временном удалении, и когда оно в свою очередь воспринимает позитивное действие другого события, также удаленного от него.

189